и политические мероприятия являлись вынужденной уступкой государства в отношении крестьян, порожденной переходом к нэпу. В государственной информационной сводке по Сибири от 26 мая 1921 г. сообщалось: «В крестьянских массах настроение крайне обостренное. Крестьяне Ишимского, Ялуторовского, Тюменского уездов в связи с прекращением выдачи пайка в критическом положении, внутренняя разверстка результатов не дала. Можно ожидать голодных бунтов, новых выступлений, о каковых заявляют открыто. Крестьяне, выполнившие честно разверстку, остались без хлеба, семян, поля не засеяны. В других уездах стремление крестьян засеять большие площади остались тщетными ввиду недостатка семян и продовольственного хлеба. Декрет о продналоге приветствуется. Яичная поволостная разверстка выполняется с большим ропотом, от гужевой повинности отказываются за неимением фуража»[991].
Уход крестьян к повстанцам сокращал трудовые ресурсы в деревне. Между тем задания по продовольственным поставкам в центр никто не сокращал. Сверху по—прежнему приходили жесткие указания с требованием выполнения заданий в установленный срок. Для решения этих задач требовались рабочие крестьянские руки. Военная цель – подавление восстания и уничтожение повстанцев – противоречила экономическим соображениям. В опустевших крестьянских волостях (одни были убиты, другие репрессированы, третьи ушли к повстанцам) экономическая политика военного коммунизма зашла в тупик: не у кого было забирать «излишки» – не стало ни излишков, ни их производителей. Некому было выполнять трудовые повинности: подвозить хлеб, заниматься заготовкой топлива. У крестьян не осталось ни лошадей, ни фуража.
В этой связи летом 1921 г. органы Советской власти изменили позицию в отношении добровольной явки повстанцев. В период восстания (март—апрель) советское руководство объявило населению свою установку: добровольная явка мятежников заслужит прощение власти, сложившие оружия не будут подвергаться наказанию, за исключением зачинщиков и руководителей восстания[992]. Объявленный в июле 3—м Тюменским губернским съездом Советов двухнедельник добровольной явки и сдачи оружия (5—20 июля, затем срок был продлен еще на неделю – до 27 июля) предусматривал, что разделения на активных и рядовых, мобилизованных (подневольных) участников восстания производиться не будет – отношение ко всем одинаковое. Гарантировалась неприкосновенность личности явившихся, возврат им недвижимого имущества. Обязательным условием являлась сдача и регистрация оружия, а также регистрация в органах ЧК и милиции. Органы Советского государства учли немаловажное обстоятельство, что организованность и дисциплина в отрядах повстанцев во многом держалась на авторитете народных командиров. Решение о прекращении сопротивления, принятое командиром, означало ликвидацию целого отряда.
Добровольная явка в июле 1921 г. дала положительный результат, особенно в Ялуторовском уезде, где к мирной жизни добровольно вернулись до 1100 повстанцев, в том числе командир повстанцев Зломанов с отрядом в 120 человек, Байкалов и Морев с частью своих отрядов; в Тюменском уезде явилось до 400 повстанцев, в Ишимском – 143 человека, в Тобольском – 75 человек. Однако оружия вернувшиеся домой повстанцы сдали мало – в основном возвращались без оружия[993]. Для сравнения: в Ялуторовском уезде сдали один пулемет, 198 винтовок и несколько патронов; в Ишимском уезде – 123 винтовки, несколько патронов и 300 пудов колючей проволоки, в Тюменском уезде – до 80 винтовок с небольшим количеством патронов, четыре револьвера и два пулемета, в Тобольском – 16 винтовок[994].
Объявленный принцип добровольной явки повстанцев имел обратную сторону. Акция сопровождалась взятием заложников из семей повстанцев. Таким образом, принцип добровольности подменялся принципом принудительности. Так, в приказе Челябинского губисполкома, губкома РКП (б) и командующего вооруженными силами губернии от 18 июня 1921 г. объявлялся срок добровольной явки – до 15 июля. Добровольно сдавшимся было обещано «полное прощение советской власти»: после прохождения двухнедельной политшколы бывшие повстанцы могли быть отпущены домой. Причем вместе со взятым ранее из их семей заложником. Последнее обстоятельство составляло суть приказа о добровольной явке. Всем волостным исполкомам под ответственность их председателей в трехдневный срок с момента получения приказа надлежало взять из семьи каждого повстанца по одному трудоспособному члену. В качестве заложников они направлялись под конвоем в распоряжение уездного органа ЧК «для гарантии, чтобы банды прекратили расстрелы партийных и советских работников». Заложников требовалось использовать в период заключения на принудительных работах. В случае неявки повстанцев и «продолжения бандами расстрелов» к заложникам – членам их семей применялись «самые суровые меры вплоть до расстрела по постановлению органов ВЧК»[995].
Организованная челябинскими властями кампания по аресту заложников из семей повстанцев в итоге провалилась. Так, на закрытом заседании Курганского исполкома в сентябре 1921 г. констатировалось, что результаты «оказались сравнительно несоответствующими, ибо в числе заложников оказалось много нетрудоспособных и большая часть из заложников – женщины, даже с грудными детьми, это с одной стороны, а с другой – возвратившихся раскаявшимися из бандитских шаек крестьян оказался совсем малый процент». Пришлось поручить уездной ЧК освобождать заложников[996].
Многие повстанцы и их командиры не верили обещаниям властей. Вопреки строгим приказам об условиях добровольной явки (прощение вернувшихся домой повстанцев, «гарантии неприкосновенности») имели место случаи самосуда над ними со стороны местных исполкомов, комячеек, воинских частей, милиции, отдельных коммунистов. Повстанческий отряд Печеркина во время двухнедельника в Туринском уезде ушел по реке Конда на север[997]. В этой связи также показательно письмо начальника повстанческой дивизии М. Вараксина, отправленное начальнику 69—й стрелковой бригады Б. А. Каврайскому в июле 1921 г. Командир повстанцев писал: «В ответ на Ваш приказ, в котором Вы призываете всех бандитов вернуться домой, сдать оружие и патроны, обещаете полное прощение. Нет, товарищ, этого быть не может, потому что, во—первых, мы все чувствуем себя гораздо сильнее, чем с начала восстания. Теперь в наши ряды прибыло много товарищей красноармейцев, и в настоящее время прибывают партиями с оружием в руках в наши партизанские, а не бандитские ряды… Зачем Вы много обещаете, но не исполняете? Почему убиваются люди местными комячейками, оправданные ревтрибуналом? Кроме того, Вы нам предлагаете не расстреливать партийных, советских работников. Мы в этом не виновны. Правда, мы расстреливаем только паразитов, которые едят шею у крестьянина и рабочих. Больше в политику пускаться не буду, а если хотите спокойной жизни, то позаботьтесь очистить ячейки от паразитов. Тогда мы согласны, а иначе и речи быть не может. Считаю Вашу выходку относительно заложников чисто хулиганской. Заканчивая свое письмо, в заключение скажу, что такими путями Вам этот бой—то не прекратить. Мы все поклялись победить или умереть. Думаю, что… диктатуру свергнем. С отвращением жму запачканную в невинной крови Вашу руку»[998].
ВЧК распорядилась составить на всех добровольно явившихся списки с подробными данными по каждому, в том числе с указанием социального положения – бедняк, середняк[999]. Неявившимся после двухнедельника угрожали применением высшей меры наказания. Они объявлялись вне закона как «злостные враги» Советской власти.
Длительная история повстанческого движения на территории Тюменской губернии фактически лишила ее органов власти на местах. В ходе восстания было убито около 5 тыс. партийных и советских работников[1000]. Руководство Тюменской губернии в докладе в ЦК РКП (б), ВЦИК и РВСР сообщало: в ходе восстания партийно—советские аппараты разрушены, во многих волостях коммунисты поголовно уничтожены, погибло 75% состава продработников. Тюменский губпродком информировао Наркомпрод: задания центра парализованы, так как аппарат продорганов на местах развалился, оставшиеся все без исключения ищут предлога уйти с продработы. В докладах руководству также отмечалась своеобразная тенденция: местные коммунисты изменились. Если ранее они неукоснительно выполняли «боевые задачи» сверху, то после восстания многие партийцы выражали открытое недоверие уездному и губернскому руководству[1001].
Ялуторовский исполком 5 июля 1921 г. принял беспрецедентное решение о фактической ликвидации советского аппарата управления в 16 волостях уезда. Совет проявил бессилие в контроле над сложившейся ситуацией, которое со всей очевидностью было выражено в постановлении исполкома: «Прекратить в эти волости посылку ответственных работников, предоставив их самим себе впредь до тех пор, пока население этих волостей не пойдет навстречу к скорейшей ликвидации бандитских шаек. Предоставить право воинским частям самостоятельно распоряжаться населением этих волостей по привлечению в потребных случаях к отбыванию подводной и гужевой повинности и организации в этих волостях военно—революционных комитетов, доводя до сведения отдела управления. Объявить населению этих волостей, что уездный исполнительный комитет только тогда будет строить
